Дункан я видел на сцене за несколько лет до этой встречи, когда о ней писали как о чуде, а один журналист удивительно сказал: «Её гениальное тело сжигает нас пламенем славы».

Но я не люблю, не понимаю пляски от разума и не понравилось мне, как эта женщина металась по сцене. Помню – было даже грустно, казалось, что ей смертельно холодно и она, полуодетая, бегает, чтоб согреться, выскользнуть из холода.

У Толстого она тоже плясала, предварительно покушав и выпив водки. Пляска изображала как будто борьбу тяжести возраста Дункан с насилием её тела, избалованного славой и любовью. За этими словами не скрыто ничего обидного для женщины, они говорят только о проклятии старости.

Пожилая, отяжелевшая, с красным, некрасивым лицом, окутанная платьем кирпичного цвета, она кружилась, извивалась в тесной комнате, прижимая ко груди букет измятых, увядших цветов, а на толстом лице её застыла ничего не говорящая улыбка.

Эта знаменитая женщина, прославленная тысячами эстетов Европы, тонких ценителей пластики, рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом, являлась совершеннейшим олицетворением всего, что ему было не нужно. Тут нет ничего предвзятого, придуманного вот сейчас; нет, я говорю о впечатлении того, тяжёлого дня, когда, глядя на эту женщину, я думал: как может она почувствовать смысл таких вздохов поэта:

Хорошо бы, на стог улыбаясь,

Мордой месяца сено жевать!

Что могут сказать ей такие горестные его усмешки:

Я хожу в цилиндре не для женщин –

В глупой страсти сердце жить не в силе –

В нём удобней, грусть свою уменьшив,

Золото овса давать кобыле.

Разговаривал Есенин с Дункан жестами, толчками колен и локтей. Когда она плясала, он, сидя за столом, пил вино и краем глаза посматривал на неё, морщился. Может быть, именно в эти минуты у него сложились и в строку стиха слова сострадания:

Излюбили тебя, измызгали…

И можно было подумать, что он смотрит на свою подругу, как на кошмар, который уже привычен, не пугает, но всё-таки давит. Несколько раз он встряхнул головой, как лысый человек, когда кожу его черепа щекочет муха.

Потом Дункан, утомлённая, припала на колени, глядя в лицо поэта с вялой, нетрезвой улыбкой. Есенин положил руку на плечо ей, но резко отвернулся. И снова мне думается: не в эту ли минуту вспыхнули в нём и жестоко и жалостно отчаянные слова:

Что ты смотришь так синими брызгами?

Иль в морду хошь?

…Дорогая, я плачу,

Прости… прости…

+++++++

Приласкав Дункан, как, вероятно, он ласкал рязанских девиц, похлопав её по спине, он предложил поехать:

– Куда-нибудь в шум, – сказал он.

Решили: вечером ехать в Луна-парк.

Когда одевались в прихожей, Дункан стала нежно целовать мужчин.

– Очень хороши рошен, – растроганно говорила она. – Такой – ух! Не бывает…

Есенин грубо разыграл сцену ревности, шлёпнул её ладонью по спине, закричал:

– Не смей целовать чужих!

Мне подумалось, что он сделал это лишь для того, чтоб назвать окружающих людей чужими.

++++++++++++++++++

фрагмента очерка «Сергей Есенин»

— Христос был свободен, Будда — тоже, и оба приняли на себя грехи мира, добровольно пошли в плен земной жизни. И дальше этого — никто не ушел, никто. А ты, а мы — ну, что там! Мы все ищем свободы от обязанностей к ближнему, тогда как чувствование именно этих обязанностей сделало нас людьми, и не будь этих чувствований — жили бы мы, как звери…

+========

О буддизме и Христе он говорит всегда сентиментально; о Христе особенно плохо — ни энтузиазма, ни пафоса нет в словах его и ни единой искры сердечного огня, Думаю, что он считает Христа наивным, достойным сожаления, и хотя — иногда — любуется им, но — едва ли любит. И как будто опасается: приди Христос в русскую деревню — его девки засмеют.

=========

«Что значит — знать? Вот я знаю, что я — Толстой, писатель, у меня жена, дети, седые волосы, некрасивое лицо, борода,- всё это пишут в паспортах. А о душе в паспортах не пишут, о душе я знаю одно: душа хочет близости к богу. А что такое — бог? То, частица чего есть моя душа. Вот и всё. Кто научился размышлять, тому трудно веровать, а жить в боге можно только верой. Тертулиан сказал: «Мысль есть зло»».

— Если человек научился думать,- про что бы он ни думал,- он всегда думает о своей смерти. Так все философы. А — какие же истины, если будет смерть?

Далее он начал говорить, что истина едина для всех — любовь к богу, но на эту тему говорил холодно и устало.

===++====

 Вы почему не веруете в бога?

— Веры нет, Л. Н.

— Это — неправда. Вы по натуре верующий, и без бога вам нельзя. Это вы скоро почувствуете. А не веруете вы из упрямства, от обиды: не так создан мир, как вам надо. Не веруют также по застенчивости; это бывает с юношами: боготворят женщину, а показать это не хотят, боятся — не поймет, да и храбрости нет. Для веры — как для любви — нужна храбрость, смелость. Надо сказать себе — верую,- и всё будет хорошо, всё явится таким, как вам нужно, само себя объяснит вам и привлечет вас. Вот вы многое любите, а вера — это и есть усиленная любовь, надо полюбить еще больше — тогда любовь превратится в веру. Когда любят женщину — так самую лучшую на земле,непременно и каждый любит самую лучшую, а это уже — вера. Неверующий не может любить. Он влюбляется сегодня в одну, через год — в другую. Душа таких людей — бродяга, она живет бесплодно, это — нехорошо. Вы родились верующим, и нечего ломать себя. Вот вы говорите — красота? А что же такое красота? Самое высшее и совершенное — бог.

О женщинах он говорит охотно и много, как французский романист, но всегда с тою грубостью русского мужика, которая — раньше — неприятно подавляла меня. Сегодня в Миндальной роще он спросил Чехова:

— Вы сильно распутничали в юности?

А. П. смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал что-то невнятное, а Л. Н., глядя в море, признался:

— Я был неутомимый…

Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое мужицкое слово. Тут я впервые заметил, что он произнес это слово так просто, как будто не знает достойного, чтобы заменить его. И все подобные слова, исходя из его мохнатых уст, звучат просто, обыкновенно, теряя где-то свою солдатскую грубость и грязь. Вспоминается моя первая встреча с ним, его беседа о «Вареньке Олесовой», «Двадцать шесть и одна». С обычной точки зрения речь его была цепью «неприличных» слов. Я был смущен этим и даже обижен; мне показалось, что он не считает меня способным понять другой язык. Теперь понимаю, что обижаться было глупо.

++

Вечером, гуляя, он неожиданно произнес:

— Человек переживает землетрясения, эпидемии, ужасы болезней и всякие мучения души, но на все времена для него самой мучительной трагедией была, есть и будет — трагедия спальни.

++

Сулер, Чехов, Сергей Львович и еще кто-то, сидя в парке, говорили о женщинах, он долго слушал безмолвно и вдруг сказал:

— А я про баб скажу правду, когда одной ногой в могиле буду,- скажу, прыгну в гроб, крышкой прикроюсь — возьми-ка меня тогда! — И его взгляд вспыхнул так озорно-жутко, что все замолчали на минуту.

О Достоевском он говорил неохотно, натужно, что-то обходя, что-то преодолевая.

— Ему бы познакомиться с учением Конфуция или буддистов, это успокоило бы его. Это — главное, что нужно знать всем и всякому. Он был человек буйной плоти. Рассердится — на лысине у него шишки вскакивают и ушами двигает. Чувствовал многое, а думал — плохо, он у этих, у фурьеристов, учился думать, у Бу-ташевича и других. Потом — ненавидел их всю жизнь. В крови у него было что-то еврейское. Мнителен был, самолюбив, тяжел и несчастен. Странно, что его так много читают, не понимаю — почему! Ведь тяжело и бесполезно, потому что все эти Идиоты, Подростки, Раскольниковы и всё — не так было, всё проще, понятнее. А вот Лескова напрасно не читают, настоящий писатель,- вы читали его?

— Да. Очень люблю, особенно — язык.

— Язык он знал чудесно, до фокусов. Странно, что вы его любите, вы какой-то не русский, у вас не русские мысли,- ничего, не обидно, что я так говорю? Я. — старик и, может, теперешнюю литературу уже не могу понять, но мне всё кажется, что она — не русская. Стали писать какие-то особенные стихи,- я не знаю, почему это стихи и для кого. Надо учиться стихам у Пушкина, Тютчева, Шеншина. Вот вы,- он обратился к Чехову,- вы русский! Да, очень, очень русский.

И, ласково улыбаясь, обнял А. П. за плечо, а тот сконфузился и начал баском говорить что-то о своей даче, о татарах.

Чехова он любил и всегда, глядя на него, точно гладил лицо А. П. взглядом своим, почти нежным в эту минуту. Однажды А. П. шел по дорожке парка с Александрой Львовной, а Толстой, еще больной в ту пору, сидя в кресле на террасе, весь как-то потянулся вслед им, говоря вполголоса:

— Ах, какой милый, прекрасный человек: скромный, тихий, точно барышня! И ходит, как барышня. Просто — чудесный!

Как-то вечером, в сумерках, жмурясь, двигая бровями, он читал вариант той сцены из «Отца Сергия», где рассказано, как женщина идет соблазнять отшельника, прочитал до конца, приподнял голову и, закрыв глаза, четко выговорил:

— Хорошо написал старик, хорошо!

Вышло у него это изумительно просто, восхищение красотой было так искренно, что я вовек не забуду восторга, испытанного мною тогда,восторга, который я не мог, не умел выразить, но и подавить его мне стоило огромного усилия. Даже сердце остановилось, а потом всё вокруг стало живительно свежо и ново.

Он часто казался мне человеком непоколебимо — в глубине души своей — равнодушным к людям, он есть настолько выше, мощнее их, что они все кажутся ему подобными мошкам, а суета их — смешной и жалкой. Он слишком далеко ушел от них в некую пустыню и там, с величайшим напряжением всех сил духа своего, одиноко всматривается в «самое главное» — в смерть.

Всю жизнь он боялся и ненавидел ее, всю жизнь около его души трепетал «арзамасский ужас», ему ли, Толстому, умирать? Весь мир, вся земля смотрит на него; из Китая, Индии, Америки — отовсюду к нему протянуты живые, трепетные нити, его душа — для всех и — навсегда! Почему бы природе не сделать исключения из закона своего и не дать одному из людей физическое бессмертие,- почему? Он, конечно, слишком рассудочен и умен для того, чтоб верить в чудо, но, с другой стороны,- он озорник, испытатель и, как молодой рекрут, бешено буйствует со страха и отчаяния пред неведомой казармой. 

+++Я очень внимательно присматривался к Толстому, потому что искал, до сей поры ищу и по смерть буду искать человека живой, действительной веры. И еще потому, что однажды А. П. Чехов, говоря о некультурности нашей, пожаловался:

— Вот за Гёте каждое слово записывалось, а мысли Толстого теряются в воздухе. Это, батенька, нестерпимо по-русски. После схватятся за ум, начнут писать воспоминания и — наврут.

+++никогда ему не было хорошо, никогда и нигде, я уверен: ни «в книгах премудрости», ни «на хребте коня», ни «на груди женщины» он не испытывал полностью наслаждений «земного рая». Он слишком рассудочен для этого и слишком знает жизнь, людей. Вот еще его слова:

«Халиф Абдурахман имел в жизни четырнадцать счастливых дней, а я, наверное, не имел столько. И всё оттого, что никогда не жил — не умею жить — для себя, для души, а живу напоказ, для людей».

А. П. Чехов сказал мне, уходя от него: «Не верю я, что он не был счастлив». А я — верю. Не был. Но — неправда, что он жил «напоказ». Да, он отдавал людям, как нищим, лишнее свое; ему нравилось заставлять их, вообще — «заставлять» читать, гулять, есть только овощи, любить мужика и верить в непогрешимость рассудочно-религиозных домыслов Льва Толстого. Надо сунуть людям что-нибудь, что или удовлетворит, или займет их,- и ушли бы они прочь!

Писатель национальный в самом истинном значении этого понятия, он воплотил в огромной душе своей все недостатки нации, все увечья, нанесенные нам пытками истории нашей; его туманная проповедь «неделания», «непротивления злу» — проповедь пассивиз-ма,- всё это нездоровое брожение старой русской крови, отравленной монгольским фанатизмом и, так сказать, химически враждебной Западу с его неустанной творческой работой.

++++++++++++

 … когда дошли до мест, хуже которых — не найдешь, дальше идти — некуда, ну — остановились оседло жить: такова, стало быть, доля наша, такова судьба, чтобы сидеть нам в снегах и на болотах, в соседстве с дикой Эрзей, Чудью, Мерей, Весью и Муромой. Но явились люди, учуявшие, что свет нам не с Востока, а с Запада, и вот он, завершитель старой истории нашей, желает — сознательно и бессознательно — лечь высокой горою на пути нации к Европе, к жизни активной, строго требующей от человека величайшего напряжения всех духовных сил. Его отношение к опытному знанию тоже, конечно, глубоко национально, в нем превосходно отражается деревенский, старорусский скептицизм невежества. В нем — всё национально, и вся проповедь его — реакция прошлого, атавизм, который мы уже начали было изживать, одолевать.

Пользователь по имени Михаил Найман выложил вот этот рисунок в Фейсбуке, сопроводив его с текстом:

«Вот эта вещица — посильнее «Фауста» Гете!
Да какой там Фауст? Перед вами книга о Палестине, написанная в 1695 году.
Автор свидетельствует, что ни одно поселение не названо арабским именем — только еврейскими и немножко греческими и римскими.
Подавляющее большинство население — евреи, остальные — христиане и совсем чуть-чуть мусульман
. Христиане по большей частью проживали в Назарете (700 человек)
. В Иерусалиме на тот момент проживало 5000 человек, из них подавляющее большинство были евреи,
немного христиан, мусульмане не просматривались и вовсе. В Тверии, Цфате и, удивитесь, в Газе — были еврейские поселения.
Книга полностью развенчивает арабские поползновения увязать как-то эту землю с мусульманами».
Такой автор действительно существовал, названный труд написан на латыни, есть отдельные страницы в Интернете, что в них – не могу сказать. Не владею языком. Но зато в Интернете  масса источников называют русскую трактовку этой книги фальшивкой, сфабрикованной израильскими правыми. Она появилась только в 2009 году.
Но есть другая книга, написанная в 1744 году. Salmon, Thomas (1744). Modern history or the present state of all nations
Она полностью имеется в Интернете, в Гугл-книгах, к сожалению она не копируется, кое-какие места быстро и как мог, перевел. Все приведенные цифры к этой книге никакого отношения не имеют, описание Палестины нацинаются с 461-й страницы, о еврееях – ни слова. Названия – это для Михаила Наймана еврейские, а для автора, конечно, христианские. Как он иначе мог бы назвать священные для христиан места?
Вот яркий пример бесстыдной фальсификации. На этом и государственная политика, к сожалению, делается…

   ТЕПЕРЬ НЕСКОЛЬКО ЦИТАТЫ ИЗ КНИГИ САЛМОНА ТОМАСА

«Иерусалим до сих пор считается столицей Палестины, хотя давное утратил былое величие…
Город имеет шесть ворот…
Единственное, что придает значительность Иерусалиму, это пилигримы…
Восседает тут турецкий паша …который собирает дань с пилигримов и обеспечивает защиту святых отцов от арабов, когда они святые места в округе вокруг Иерусалима…»
(И где тут евреи, если рулят арабы?)
В пасхальный понедельник губернатор города со строгим сопровождением гарнизона проводил паломников, насчитывающих двух тысяч человек из разных государств, к реке Иордан, как того требует обычай. И каждый европейский пилигрим за свою защиту платил двенадцать долларов…Арабы так всесильны в этой части Палестины, что без такой охраны никакое путешествие не возможно….»
 Дальше автор описывает представление в храме с погребением тела Христова. Один из отцов, имена которых Джзеф и Никодемус, читает погерабальную молитву на арабском. (на арабском!)

«С вершин этих отдаленных холмов открывается замечательный вид на Арабские горы, Мертвое море, на долину Иерихо…»

«На расстоянии одной мили отсюда стоит Йерихо, в настоящее время бедный чумазый городок, населенный арабами»
Salmon, Thomas (1744). Modern history or the present state of all nations

Последнее время у меня увлекательное занятие: читаю Полное собрание сочинений Ленина. Не все, конечно, а последние тома, в которых переписка вождя. Меня интересует все, что связано с Азербайджаном, с Баку.

Предварительные мои выводы таковы, что несмотря сегодняшняя Азербайджанская Республика имеет международное признание, обладает всеми атрибутами государственного суверенитета, угроза ее существованию сегодня так же реальна, как и во времена Первой республики. Но сегодня эта угроза исходит не с севера. Если быть точным, в определенном смысле с севера, но из России. Потому что Северный Кавказ Россией можно считать только номинально. При окончательной утере контроля Москвы над Чечней и далее над Дагестаном, нельзя исключать, что полчища под исламскими знаменами двинутся в сторону Баку и очень быстро там окажутся. Никто и ничто, ни международные гарантии, не местная армия их не остановят, как никто и ничто не могут остановить наступательное движение Исламского государства в Ираке и Сирии. С Азербайджаном, думается, они не ограничатся, сметут Грузию и Армению тоже.

В Азербайджане правящий режим своей неверной стратегией приближает возможный крах. На вороватость, переходящая в открытый и наглый грабеж всего, что есть в стране, можно было бы закрыть глаза и терпеть. Но самое непростительное заключается в том, что государственное строительство ведется в неверном направлении. Основу государства составляет нация, которая представляет из себя совокупность граждан. Государство вроде бы есть – есть правящий аппарат, армия, полиция, финансовые институты и т.д. Но есть ли нация?

Азербайджанский сегмент (русскоязычный в том числе) Интернета приводит к мысли, что разобщенность азербайджанцев так же катастрофична, как и в начале двадцатого века, когда Джалил Мамедкулизаде написал «Книга моей матери». Молодая девушка, выражающая свою «скорбь» по погибшим от пожара на не совсем безукоризненном английском – в какой она стране живет? В свои двадцать с лишним лет осознала ли она свою национальную идентичность или всю свою недолгую жизнь борется с этой самой идентичностью? Или «скорбящие» по-русски и вставляющие в свою русскую речь азербайджанские слова в искаженном виде? Они, что нация? Чем они азербайджанцы? Какие они граждане, если плюют на государственный язык? Или новые исламисты, каждый день обнаруживающие какое-то чудо в портретах, в изречениях пророка, имамов, сейидов – они, что, азербайджанцы? Ислам ведь напрочь отрицает национальную идентичность, и радикальные исламисты, захватывающие все больше территорий, начинают с того, что уничтожают национальное- культурное наследие…

Если исламисты придут в Азербайджан, чего никак нельзя исключать, в порошок сотрут всех этих иноязычных, всех этих юродствующих шиитов и прочих. Им никто не помешает, потому что нация разобщена, одни ее части презирают другие.

Нация, гражданин, гражданство, гражданская нация – все это понятия светские. Чтобы противостоять религиозному цунами, надо всячески укреплять светские основы государства. А у нас вся образованная молодежь запугана, затравлена, часть брошена в тюрьму. Самое обидное в том, что репрессиям подвергается в первую очередь национально ориентированная молодежь, вся эта русскоязычная, «англоязычная» шпана чувствует себя вполне комфортно, ибо за пределы лингвистических экзерсисов не выходит…

Нет, нации еще потому, что правящему режиму, разделившему людей на нахчыванцев и ненахчыванцев, свойственен трайбализм. Такой же архаизм, мешающий развитию модернизации страны, присущ административному устройству страны и ее управленческому типу. Республика поделена на мелкие районы, единолично управляемые мелкими князьками, практически поголовно вышедшими из грязи…

Нет нации еще потому, что этнические меньшинства вполне не удовлетворены обеспечением тех прав, которые им гарантируются международными документами…

Нужно ли азербайджанское национальное государство людям, который отвергают его главный атрибут – язык?

Нужно ли азербайджанское национальное государство людям, религиозные убеждения которых отвергают национальную идентичность?

На оба вопроса можно ответить однозначно: нет. Для людей, которые русский считают русский язык родным, самая комфортная среда обитания – Россия.

Для исламистов – Исламское государство.

Азербайджанское национальное государство все же нужно. Людей, готовых за него бороться и даже умереть, тоже немало. Но они тоже разобщены. Режим не заинтересован в любой консолидации на основе гражданских интересов. Режиму необходима лояльность, которая всегда корыстна. Режим сам проводит сознательную работу по разобщению людей, не дает им объединяться в партиях в иных организациях. Объединяться даже в Интернете опасно. Но такая политика рано или поздно этому самому режиму боком выйдет. Сам себя защищать он не сможет. Другие защищать его не станут. У каждой группы граждан на то будут свои причины….