Михаил Горбачев признал антиалкогольную кампанию ошибочной…
Однажды, кажется, во Франции был проведен конкурс на самый сенсационный газетный заголовок. Победителем стал вот этот: «Франц Фердинанд жив! Первая мировая война была ошибкой!»

В You Tube есть записи кларнетиста Георгия Мартиросова. Их выложил пользователь Саркисян. Я время от времени слушаю «Орта Сегях» и плачу… Г-н Саркисян сделал пометку о том, что запись сделана в 1962 и включена в золотой фонд Азербайджанского радио. Исполнение действительно прекрасное, в «Орта Сегях» нет тех арабо-турецких или персидских вкраплений, которыми так грешат современные исполнители. Это чистый азербайджанский мугам, музыка скорбная, но не слезливая… Есть в Интернете и другие бакинские записи Г. Мартиросова – мугамы, танцевальные мелодии. Видимо, кларнетист в то время был совсем молодым человеком, есть любительская запись, она сделана в Ереване в 1993 году в квартире, где, судя по всему очень холодно, люди сидят по-зимнему одетые, и Мартиросов, сильно постаревший, поседевший, играет тот же азербайджанский мугам…

Теперь вот о чем думаю: Георгий Мартиросов наверняка окончил русскую школу в Баку. Он скорее был русскоязычным бакинским армянином. И почему-то мне не удается представить себе русскоязычного бакинского азербайджанца, исполняющего «Орта Сегях». Таковые, возможно, были, но не могу представить и все…

Или вот Андрей Ованесович Бабаев, написавший изумительнейшие азербайджанские песни: «Ана», «Назенде севгилим» и др. Ведь он тоже был русскоязчным армянином, иначе не могло быть. И ему каким-то чудом удавалось стать выразителем азербайджанского народного духа через музыку. В то же время первым результатом учебы многих наших соплеменников в русских школах является то, что они начинают измываться над всем, что являет собою народное творчество. Тогда же или чуть позже измываются начинают они уже над языком – им он кажется примитивным, уродливым, неправильным…

«Я, что в тебя — всю Русь Вкачала — как насосом!» — сказано Мариной Цветаевой в одном стихотворении, обращенном к сыну, Муру. Делала она это во Франции, где рос ее единственный сын. Если прочесть письма Мура маме, написанные им, когда еще был школьником, можно убедиться, что Марина Ивановна «вкачала» язык на ура. Мальчик, выросший во Франции, писал по-русски блестяще, проявляя при этом несомненное литературное дарование.

А что наши русскоязычные азербайджанские мамы? Что могли сказать они, вкачивая в собственных детей другой язык, отчуждая их от собственной культуры, от собственных корней?

Даже в русских аристократических семьях девятнадцатого века, в которых образование получали в основном на французском и немецком, с детьми обязательно занимались домашние учителя, обучая их русскому языку. Тютчев, который, по свидетельству Льва Толстого, даже сны видел по-французски, является одним из лучших русских поэтов, кто-то его ставит даже выше Пушкина по лиризму. Мы можем назвать хоть одного азербайджанца с русским образованием, ставшим азербайджанским поэтом, прозаиком? Их нет, и не могло быть. Потому что никто в них азербайджанский язык не «вкачивал». И не только язык двора, а Деде Горгуда, Вагифа, Джалила Мамедкулизаде…

Грузин, родившийся на Арбате, создал лучшие грузинские фильмы, например, «Мама, не горюй». Можно ли представить азербайджанца, выросшего в Москве, который мог бы снять такую народную картину? Думаю, невозможно…

В конце восьмидесятых перед отъездом в Самару, я зашел в книжный магазин. На прилавке лежали и детские книги. Рядом стоял молодой азербайджанец с сыном, который просил ему купить красиво оформленную книжку. «Это книга на азербайджанском языке, ты не поймешь», — сказал отец. «Ты мне переведешь», — настоял мальчик. «Я…я не в состоянии», — сказал папа…

Не в состоянии… Это как положение вне игры? Офсайд? Как так случилось, что часть населения попал в офсайд и продолжает в этом положении пребывать. Считая при этом, что в офсайде находится другая часть граждан…

Две части одной нации можно рассудить, послушав «Орта Сегях» в исполнении Георгия Мартиросова…

За свою жизнь армян лично знал очень мало. В Алибайрамлинском педагогическом училище я играл в ансамбле народных инструментов, в котором практически все музыканты, кроме певцов, были наемные. В том числе старый каманчист Саркисян (имени не помню). Как он попал в Алибайрамлы, не знаю. Жил в старой части города в частном доме, один. Говорил, что был женат, не один раз. Где-то жили дети. Я несколько раз бывал у него, потому что он был хорошим мастером, ремонтировал музыкальные инструменты, в том числе тар. Потом узнал, что Саркисян продал дом и куда-то уехал. Купил дом за тысячу советских манатов наш кларнетист. Дом был хороший, с участком. Можно считать, что кларнетист его приобрел даром…

Да, Саркисян говорил на азербайджанском. Говорил ли он на других языках, не могу сказать. У меня есть подозрение, что армянский он мог бы подзабыть…

В Москве в общежитии Литинститута со мной по соседству жил Армен Шекоян, слушатель Высших литературных курсов. Потом оказалось, что он неплохо знаком с Вагифом Джабраилзаде, а познакомились они на каком-то всесоюзном семинаре молодых поэтов. О Шекояне как-то отдельно.

Гаянэ Ахвердян была аспиранткой-заочницей. Она время от времени приезжала в Москву и не только по аспирантским делам. У нее был роман с одним болгарским студентом, похожий по своей драматичности и бесформенности на русские романы девятнадцатого века… Она писала работу по Ахматовой, в сумке носила книжку поэта карманного формата, часто вытаскивала ее, как иные женщины достают пудреницу или помаду. Тогда книжки Ахматовой любого формата были редкостью…

Она была русскоязычная. Мама русская была. Сама была высокая и, как я помню, красивая. Теперь, когда смотрю фильмы с Ингрид Бергман, нахожу некоторое сходство Гаянэ с выдающейся шведкой. Единственный изъян Гаянэ – это едва заметная глуховатость… Ее можно было и не заметить…

Гаянэ говорила, что она армянским хорошо владеет, но говорит на нем редко. Во-первых, потому, что интеллигенция Еревана в большинстве своем русскоязычная. Во-вторых, она на армянском может общаться только с теми, кто хорошо говорит на литературном армянском. По ее словам, разговорный армянский (начало восьмидесятых) сильно засорен русизмами и ее на такой смеси просто не приятно говорить.

Я это к тому, что Ереван, судя по всему, в те годы был таким же русскоязычным, как и Баку. Всего несколько годами раньше, когда я заочно учился в Азербайджанском государственном университете имени Кирова, Бахтияр Вагабзаде, которой нам читал (якобы читал…) спецкурс по Джаббарлы, вдруг остановился перед доской (сессии наши проходили в средней школе 225, я университета практически не видел) и сообщил о том, что только недавно узнал, что из около ста пятидесяти (он назвал конкретную цифру) бакинских школ только 14 азербайджанские….

Теперь о том, как состоялось мое собственное знакомство с русскоязычными соплеменниками. Самыми первыми были мои двоюродные сестры, которые жили в сальянской Станции (железнодорожный поселок, который давно вошел в состав города, так до сих пор называется жителям – Стансия) и учились в русской школе. У них по соседству жили русские семьи и одна армянская семья, которая, как я потом узнал, в девяностом, кажется, году, в чрезвычайных условиях эвакуировалась куда-то в Россию. Так вот в тех редких случаях, когда я приезжал к тете в гости (там же жила бабушка, но отдельно, и другая тетя), мне, с одной стороны было хорошо с двоюродными братьями, с другой стороны испытывал крайнюю неловкость и даже обиду от того, что при мне часто вся семья переходила на русский язык, которого я не знал. Мне тогда казалось, что на русском отлично шпарит вся огромная семья моей тети. Только потом, когда я сам худо-бедно освоил русский, понял, что русским языком на самом деле хорошо владели две дочери тети, которые обучались в русской школе. Остальные с трудом изъяснялись. Переход на русский при родственниках из деревни для них был подтверждением своего более высокого статуса… Мол, знайте свое место…

Более шокирующий случай произошел в том же Алибайрамлинском педагогическом училище. Весной 1969 года нас готовили к поездке в Баку. В июне должны были состояться дни Алибайрамлы в Баку. В течение двух месяцем мы, члены художественных коллективов, были освобождены от занятий, с нами занимались музыканты, приехавшие из Баку. Среди них был Октай Кулиев, родной брат Тофига Кулиева, нашего легендарного композитора. Вот однажды на занятие хора пришла пожилая женщина, как я помню, рыжая. Когда репетиция кончилась, руководитель Хора Октай муаллим, другой Октай, но тоже бакинец, нам объявил, что Лейла ханым даст вам свое наставление, но так как она не владеет азербайджанским, он ее буду переводить…

Не знаю, как другие хористы, но для себя я решил, что Лейла ханым – бакинская грузинка. Хочу заметить, что мне тогда было пятнадцать лет и я был националистом… И вот Лейла ханым что-то про наш хор сказала, кажется, только хорошее, Октай муаллим все это перевел и потом проводил даму до двери. Как только он опять вернулся в помещение, я спросил: «Скажите, Лейла ханым грузинка?» Октай муаллим удивился и сказал, что никакая она не грузинка, она азербайджанка. Тут не только я, а половина хора хором стала возмущаться: как же так, азербайджанка не владеет азербайджанским. Октай муаллим, очень хороший музыкант и интеллигентный человек, стал оправдывать Лейлу ханым, сказав, что он тоже в детстве не знал азербайджанского, только потом выучил, дома по-русски говорили, школа русская… Откуда язык будешь знать…

В сентябре 1972 года я приехал в Баку и записался на прием заместителя министра образования Азербайджанской ССР. В кабинет, куда я попал в назначенный день в Доме правительства, был огромен. Огромный был и стол, во главе которого сидела средних лет женщина с короткой стрижкой. Замминистра звали, кажется, Рафига Алиева, но я в этом не уверен. Сбоку сидел мужчина, который указал мне на место напротив себя и велел изложить свою просьбу. Моя просьба состояла в том, чтобы меня вместо Имишли, куда мне дали направление в Алибайрамлинском педучилище, кстати в мое отсутствие и без моего согласия, меня направили в Сальян, так как м моем родном селе требуется учитель младших классов. Кстати, в том время распределяли выпускников педагогических институтов и училищ таким образом: физулинцев в Ярдымлы, ярдымлинцев в Физули, сальянцев в Лерик, лерикцев… Если, конечно, заранее не договорился и не заплатил за правильное направление. А если уже получил «неправильное направление», приходилось обивать пороги, давать взятки, чтобы попасть туда, куда хотелось бы. За меня просило и сальянское роно, руководителя которого попросил ныне покойный друг моего покойного родственника, в свое время известного сальянского партийного руководителя…Итак я ситуацию изложил, не сомневаясь, что рассказываю это замминистру. Но как только я закончил, мужчина, сидевший напротив меня, начал переводить мой рассказ даме. Я был потрясен… Выслушав переводчика, дама что-то на русском ему сказал, переводчик это перевел для меня на азербайджанский язык и так далее… Разговор с переводом был недолгим, по окончании переводчик мне сказал, что мне надо вернуться в Сальян и дожидаться письменного ответа…

Жива ли эта дама теперь, мне не известно. Смутно помню, что она вроде бы потом поднялась еще выше, то ли в ЦК Компартии Азербайджана или еще куда-то пошла. Но я эту сцену вспоминаю время от времени. Неужели она не владела азербайджанским, то есть языком своих родителей? Если не владела, как могли назначить ее на такой высокий пост в министерстве, которое занимается образованием азербайджанской нации? Все же полагаю, что она не могла не знать языка. Получается, знала, но говорить на нем категорически не хотела. То есть считала это ниже своего достоинства. То есть я был для нее тем же низкосортным туземцем, какими были черные южноафриканцы для белых колониалистов. И это было в 1972 году, при Гейдаре Алиеве, про которого теперь сочинят мифы, в которых он предстает просвещенным националистом, возродившим язык, сделавший его государственный статус реальным… На самом деле не просто принижение, но даже деградация азербайджанского языка своего апогея достигли в семидесятые годы… 

 В 1974 году я поступил в Ордена Трудового Знамени Азербайджанский государственный университет имени Кирова. За шесть лет учебы у меня было примерно двенадцать сессий – зимой десять дней, летом тридцать. Во время восьми или девяти из этих сессий я останавливался в гостиницах. Больше – в «Азербайджане», который был у старого автовокзала и рядом со стадионом «Спартак». Жил еще в «Баку», «Интуристе», два дня даже в «Туристе», который находился рядом с мотодромом и представлял из себя всесоюзный дом терпимости – там, как оказалось, останавливались проститутки со всего союза, которые приезжали отдохнуть на море и подзаработать…

И в этих гостиницах же можно было понаблюдать все прелести колониального состояния нации. Администраторы, горничные с приехавшими из сельских районов обращались как с швалью. Мне трудно было определить, кто из них русскоязычная азербайджанка, а кто настоящая русская. Все были одинаково накрашены, все одинаково полные с одинаковым выражением лица – презрения. Все люди для них были просители, а не потенциальные постояльцы, готовые купить гостиничную услугу. «Мест нет!» — тогда эти два слова на любом языке производило убийственное воздействие на человека, оказавшегося в незнакомом городе. Но когда эти слова произносятся на языке, которым ты не владеешь, чувствуешь себя узником концлагеря, над которым вот-вот совершат экзекуцию…